Читать интересную книгу "Тринадцать способов убить Лалабелль Рок [Литрес] - Мод Вулф"

становится странно, почему я заметила его только сейчас. Рояль вызывает у меня ассоциацию с жеребцом, не знаю почему.

Я все еще озадаченно размышляю над своей ассоциацией, когда мне в руку тыкается что-то холодное. Опускаю взгляд. Это хрустальный бокал с янтарной жидкостью и плавающими в ней ломтиками апельсина.

– Извини, – говорит Портрет, все еще держа бокал в вытянутой руке, – я думала, что ты сразу возьмешь его.

Я машинально беру бокал. Он оказывается тяжелее, чем я ожидала. Между большим и указательным пальцами начинает скапливаться конденсат. Я бормочу некое подобие благодарности.

– Я знаю, что невежливо говорить людям такие вещи, – говорит Портрет, – но у тебя усталый вид.

– Я не нуждаюсь в сне, – говорю я ей, но ее лицо вдруг колеблется, как если б я смотрела на него сквозь жар, поднимающийся от раскаленного асфальта шоссе.

– Почему?

– Я Портрет, – говорю я. – Нам сон не нужен.

– Кто сказал тебе такую глупость? – она изумленно смотрит на меня своими каре-голубыми глазами. – Я все время сплю.

– Сейчас почти четыре утра, – напоминаю ей я. – А ты не спишь.

– Я сумеречная, – говорит она. – Как кролик. Думаю, тебе еще сказали, что ты не нуждаешься в еде.

– Нет, мне дали какое-то питье.

– «Топэль»? – спрашивает она, склоняя голову набок. Сейчас голубой глаз ниже, чем карий. – Отвратительная штука. Поешь со мной – я собиралась пожарить на гриле стейк.

– Ты не вегетарианка?

Она уже успела пройти в кухню, но после моего вопроса оглядывается. Вид у нее озадаченный.

– Что? А с какой стати? Разве об этом есть что-то в моем досье?

– Нет, – говорю я, смутившись. – Просто я подумала… как кролик…

– Тебе, наверное, надо присесть, – говорит она, придвигая табурет к кухонному прилавку. – А то еще упадешь.

Я покачиваюсь и смотрю на бокал в своей руке. Кубики льда бьются друг о друга.

Одна ножка табурета чуть короче других, и я вынуждена сосредоточиться, чтобы сохранять равновесие. Портрет ходит по кухне. Достает из холодильника накрытую тарелку и пакет с заранее нарезанным салатом.

– Горчицы? – спрашивает она у меня.

Я качаю головой, ощущая настороженность.

– Мы не любим горчицу. Мы не любим ее с пяти лет.

– А я вот решила ее попробовать. В прошлом году. И мне понравилось. Хочешь?

– Нет. – Меня почти злит то, что она предлагает мне горчицу.

– А какой стейк ты любишь? – спрашивает она, доставая тяжелую сковородку с крючка на стене.

– Ты сама знаешь какой, – мрачно бурчу я, не понимая, что за игру она затеяла.

Оглядываясь на меня, она улыбается, как будто искренне расположена ко мне. А я не пытаюсь расположить ее к себе. Хмуро смотрю на бокал, растревоженная этой мимолетной белозубой улыбкой сильнее, чем следовало бы. Чтобы скрыть свою нервозность, делаю глоток. Вкус не имеет ничего общего с коктейлем, что я пила на вечеринке. Он на удивление одновременно и слишком водянистый, и слишком крепкий, и слишком горький, и слишком сладкий. Я начинаю давиться – и вдруг снова вижу золотистое пятно, пролетающее за темным окном. Делаю еще один глоток, и на этот раз мне плевать на вкус напитка.

– Знаешь, зачем они дали тебе то питье, а? – говорит она, хлопоча у холодильника. – «Топэль» принадлежит «Митозу».

– Я думала, что он создан специально для нас. Разве это не то… не то, что дает нам силу?

– Они подразумевают это, но на самом деле это неправда. Мы можем питаться чем угодно. Собачьим кормом, дизелем, травой – главное, чтобы мы ели достаточно. У нас очень эффективный дизайн.

– Уверена, что на этикетке было что-то написано…

– Они очень тщательно подбирают формулировки. Юридические аспекты, связанные с нашим существованием, очень сложны. Почему, как ты думаешь, вокруг чанов толпится такая куча юристов?

А я и не сообразила, что она юрист. Меня отвлек инженер.

– Как получилось, что ты все это знаешь, а я нет?

– Я здесь значительно дольше… да и Лалабелль рассказывала мне, – говорит Портрет, скидывая листья салата в миску. Один прилипает к ее руке, и она стряхивает его.

– Вы с ней много разговариваете? Часто? Вы близки? – спрашиваю я, охваченная приступом негодования.

– В некотором роде, – говорит она и подмигивает мне голубым глазом. – Мне кажется, я ее любимица.

Она смеется, как будто это всем понятная шутка, однако я молчу, внимательно наблюдая за ней.

– Почему? – требовательно спрашиваю я. – Почему ты?

– Ну… – она делает паузу и размышляет. – Наверное, я ей полезна.

– Мы все полезны. В этом-то и суть.

– Я в том смысле, что полезна для ее душевного спокойствия. Ты ведь знаешь, зачем она создала меня, не так ли?

– Естественно, – лгу я. – Лалабелль мне рассказывала.

Она не поднимает головы, продолжая перемешивать салат, но снова улыбается, как будто я само очарование.

– И все же позволь напомнить тебе, – говорит она. – Лалабелль создала меня для совершенно особой цели. Моя работа – сидеть здесь, в этой квартире, и заниматься всеми теми хобби, на которые у нее нет времени. Я рисую, сочиняю музыку, шью. Иногда даже пишу. Вот для этого я и существую. Чтобы творить. Постоянно. Бесконечно. И если в один прекрасный день окажется, что у меня получается работать с деревом, или вязать крючком, или сочинять хокку, Лалабелль будет знать, что у нее есть скрытый талант.

Я пытаюсь мысленно переварить все это, но тщетно. Вместо этого делаю еще один глоток. Дно бокала покрыто слоем сахара с кусочками цедры.

– Я думаю, – продолжает Портрет, – что она боится направлять свою энергию на неверный проект. Или упустить какой-то нераскрытый дар… Поэтому и привязана ко мне, я думаю. Я как диагностический тест на компьютере. Я говорю ей, кто она есть.

– Тогда зачем выводить тебя из эксплуатации? – ехидно спрашиваю я. – Если ты такая замечательная?

Она хмурится, глядя на салат, затем, кажется, решает, что он хорошо перемешан.

– Ну, я живу уже довольно долго. Я уже многое попробовала. У меня так и не